Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

Крестьяне продолжали творить чудеса фанатизма, а офицеры — чудеса трусости.

Чуди, старый полковник-швейцарец, командующий гарнизоном в Гаэте, открыл противнику ворота крепости, хотя считалось, что овладеть ею невозможно.

Чивителла дель Тронто, цитадель, расположенную на вершине неприступной горы, оборонял какой-то испанец, чье имя стерлось из моей памяти. Не вытерпев и десятичасовой осады, он сдался в плен вместе со всем своим гарнизоном.

Комендант форта Пескара даже не стал ждать начала осады — он сдался при первых же проявлениях враждебности со стороны противника. Зато уж крестьяне жгли, душили, истребляли все, что попадало к ним в руки. Они наводнили город Терамо, отбитый ими у французов. Толпы добровольцев, хлынувших из Терра ди Лаворо, рыскали по берегам реки Гарильяно, разрушая мосты и устраивая засады на дорогах, убивали гонцов, одиноких путников и даже небольшие отряды солдат.

С другой стороны, если Гаэта, Чивителла дель Тронто и Пескара сдались, то Капуа держалась твердо, и Макдональд потерпел неудачу, осаждая ее стены. Дюгем подошел к этой же самой Капуа с двумя еще кровоточащими ранами, генералу Морису Матьё пуля пробила руку, полковник д’Арно попал в плен, генерал Буарегар был убит, наконец, сам Шампионне, совершенно выбитый из колеи, оставил Терра ди Лаворо, произнося никому в то время еще не знакомые имена Фра Дьяволо и Маммоне, которым вскоре предстояло приобрести столь печальную известность.

Репутация республиканских войск была подорвана. Если французы все еще и оставались непобедимыми, то неуязвимыми они более не были.

Ходили слухи, что французские войска сосредоточились в окрестностях Капуа, но не затем, чтобы взять ее, а для подготовки к почетному отступлению перед лицом враждебно настроенных местных жителей.

Все эти вести вселили уверенность в сердца неаполитанцев. Фердинанд был столь любим, что это не только уравновешивало неприязнь местных жителей к Актону и королеве, но даже заставляло забыть о ней. Поспешное бегство в час проигранной битвы, погубившее короля в глазах всех людей чести, сделало его еще милее сердцам лаццарони. Они твердили между собой, что армия предала Фердинанда, вот ему и пришлось бежать к ним, под их защиту.

В конце концов, по мнению мыслящих сторонников монархии (а таковые, хотя были редки, все же насчитывались в Неаполе в некотором количестве), в распоряжении Макка и Дамá еще оставалось сорокатысячное войско, Назелли мог бы привести еще восемь или десять тысяч из Тосканы, а численность вооруженных банд, восставших по зову короля и теперь бродивших повсюду, достигла, по меньшей мере, пятнадцати тысяч. Все эти силы в общей сложности могли составить от шестидесяти до шестидесяти пяти тысяч человек, а за их спиной город с пятьюстами тысяч жителей и три флота — английский, португальский и неаполитанский.

Было очевидно, что в подобном людском океане десять — двенадцать тысяч французов должны просто захлебнуться и исчезнуть.

Однако все это не успокаивало Каролину: ее враждебность к неаполитанцам подсказывала ей, что эта ненависть взаимна. Такую же ненависть к ним испытывал Актон. С другой стороны, страх с первой минуты обуял государственных инквизиторов Кастельчикалу, Ванни и Гвидобальди: чувствуя себя в кольце тайных мстителей, ждущих своего часа, они дрожали один сильнее другого и потому были ярыми сторонниками бегства.

Нельсон, отвечавший на Сицилии за все, в Неаполе не мог отвечать ни за что.

Но пока король оставался в Неаполе, никто не смел покинуть город.

Значит, требовалось подогреть решимость государя каким-нибудь ужасающим спектаклем, который перепугает и таким образом заставит его бежать из Неаполя.

То происшествие, о каком я сейчас расскажу, если и в самом деле было заранее обдуманным преступлением — точно я об этом не знаю, — то преступление это подготовили и совершили королева и Актон.

Я уже упоминала о том беспокойстве, что причинял им Феррари, передавший королю фальшивое письмо. Если в подобных обстоятельствах король тем или иным образом узнает, что был обманут, его гнев может оказаться ужасным.

И вот вечером 19 декабря пришло письмо из Вены. Королева, не выпускавшая из виду ничего, что приходило с той стороны, сумела перехватить это послание. Депеша была такова, что, если бы она попала в руки короля, он тотчас понял бы все.

В самом деле, император писал своему дяде, что, начав действовать преждевременно, он тем самым нанес ущерб общему делу всей Европы и теперь заслуживает, чтобы его предоставили своей судьбе.

С этого дня Феррари, чья судьба до сих пор лишь решалась, был приговорен, и его смерть должна была напугать короля.

Повторяю: об этой истории я могу рассказывать только понаслышке, и если бы, решившись на эту исповедь, я не дала самой себе клятву говорить все, я обошла бы этот случай молчанием, не имея возможности ручаться за точность своих слов, так как отвечаю за нее, повествуя о событиях, в которых участвовала сама.

Я, кажется, уже упоминала о некоем Паскуале Де Симоне, находившемся на жалованье у королевы, за что он и назывался сбиром королевы.

Как утверждают, ему было выдано пять тысяч дукатов, причем часть этих денег он, согласно приказу, должен был раздать народу, в особенности портовым рабочим и матросам.

Речь шла о том, чтобы избавиться от некоего человека, на которого Паскуале Де Симоне должен был указать как на якобинца, тем самым навлекая на него ярость толпы.

Двадцатого декабря около десяти часов утра Феррари вышел из дворца с письмом от генерал-капитана к лорду Нельсону.

Паскуале Де Симоне ожидал его на углу улицы Пильеро, в конце набережной, напротив Мола.

При появлении своей жертвы он дал знать собравшемуся неподалеку портовому люду, что это тот самый человек, о котором была договоренность.

Те также знаками известили его, что все поняли.

Феррари, ничего не подозревая, прыгнул в лодку и приказал двум матросам доставить его на борт корабля Нельсона.

Те потребовали плату вперед.

Феррари дал им четыре карлино. Это было щедро, но матросы потребовали пиастр.

— Поостерегитесь! — сказал им Феррари. — Я курьер его величества.

— Ты-то? — отвечал один из матросов, приободренный знаками Паскуале Де Симоне. — Мы тебя знаем, ты якобинец.

Едва лишь это слово было произнесено, двадцать ножей блеснуло в воздухе и несчастный Феррари упал, пронзенный клинками…

А накануне произошло событие, весьма прибавившее королю решимости остаться в Неаполе.

Громадная толпа собралась на Дворцовой площади и с криками «Смерть якобинцам!» требовала, чтобы ей назвали их имена, выражая намерение истребить всех, чтобы, избавившись от врагов внутренних, легче было покончить с внешними.

Эти бешеные вопли, вырывающиеся из множества глоток, заставили короля выйти на балкон. Жестом и словами поблагодарив верноподданный народ, он послал к толпе князя Пиньятелли, поручив поговорить с вожаками и заверить их, что слухи об отъезде короля преждевременны, что это далеко еще не решено и, по всей вероятности, король останется, если будет уверен в народной поддержке.